Тихий Дон, часть 6-я

Оправившись от тифа, Аксинья вернулась на родной хутор. Стоял теплый апрель, на Дону зацветали сады. Казачка сидела у окна, любовалась прекрасной весенней природой.

Скрипнула дверь. В комнату вошла Ильинична, поздоровалась, спросила с тревогой:
– Гриша, когда тебя оставил, не хворый поехал?
– Нет, не хворый. Вы не печалуйтесь, он крепкий, как железо. Такие не помирают.
– А у нас Пантелей Прокофьевич помер, остались мы с Дуняшей и детишками одни. Как обживёшься – заходи к нам, проведай.
– Хорошо.

С фронта вернулся Мишка Кошевой, его комиссовали (*списали) по болезни. Мишка пришёл к Дуняше, во дворе встретился с Ильничной. Старушке такой гость совсем не по душе пришёлся.

– А где Евдокия Пантелеевна? – спросил робко Мишка. – Соскучился я по ней, вот и пришёл.

– Не гневил бы ты меня! – сердито бросила Ильинична и пошла в дом.

Мишка последовал за ней.

– Чем же я вас гневлю? – спросил Мишка.

– Как у тебя совести хватает приходить? – разозлилась Ильинична. – Кто Петра убил, не ты?

– Ну я.

Подошла Дуняша. Она очень обрадовалась Мишке, но постеснялась при матушке показать свою радость.

– Ступай воды принеси, – сердито велела Ильинична дочке.

– Пожелтел ты весь, – сказала Ильинична Мишке, когда Дуняша вышла. – Совесть точит?

– Какая совесть – лихоманка (*лихорадка). Не то б я их всех, мамаша! – Мишка сжал кулак, представляя, как расправляется с врагами.

– Какая я тебе мамаша, душегуб! Уходи отсель! – старушка замахнулась ухватом, но не ударила.

– А Митька Коршунов, свояк ваш, не душегуб? А Григорий кто же? За сынка вы молчите. А уж он душегуб настоящий, без подмесу! – сердито сказал Мишка и вышел во двор.

Дуняша шла домой с коромыслом. Мишка не знал, как половчее начать разговор, а потому спросил:

– Траву в лугу косить будете? Люди уж поехали за Дон.

– А нам и поехать не на чем. Баркас вон, совсем рассохся, – со вздохом, чуть кокетливо ответила девушка, указав взглядом на лодку.

– Надо его на воду спустить, – сказал Мишка.

– Да некому спустить, – улыбнулась Дуняша.

– А конопи́ (*конопляные хлопья, чтобы конопатить) есть у вас?

– Должны остаться.

– Тащи!

Девушка убежала в сарай, а Мишка осмотрел лодку, постучал по ней ногой.

Мишка нашёл под навесом ящик с инструментами, поставил на стол. Подошёл Мишатка, сын Григория. Кошевой поразился сходству мальчика с отцом – ну вылитый Гришка в детстве.

– Здоро́во, тёзка, – сказал Кошевой.

– Здоро́во. Чё будешь делать?

– Баркас наладить надо.

– А грабельки маленькие сделаешь?

– Грабельки? Сделаю!

Мишка хотел было приступить к работе, но по телу прокатился озноб – начинался приступ лихорадки. Красноармеец сел.

– Тёзка, принеси мне какую-нибудь дерюжку укрыться, – попросил Кошевой, борясь с предательской дрожью.

Дуняша принесла Мишке овчинный тулуп, укрыла его, погладила по голове. Она давно любила Мишку, и ей было всё равно – красный он или белый, здоровый или больной.

По хутору пронеслась новость, что вернулся Прохор Зыков. Аксинья тут же оделась и побежала к нему.

– Здоро́во, односу́мка (*подруга), – улыбнулся Прохор, – не чаял тебя увидеть.

Аксинья с испугом заметила, что у Прохора не было правой руки.

– Садись, погутарим. Это меня шляхта обработала, – сказал казак, махнув культёй.

– А что Григорий? – схватившись за сердце, спросила казачка.

– Велел кланяться до земли, – ответил Прохор.

Аксинья заплакала, закрыла лицо руками.

– Чё ж ты кричишь? Вот странный народ – и когда плохо кричат, и когда хорошо. Живой он, здоровый, морду гладкую отъел. Служит в конной армии Будённого, в 14-й дивизии. Принял сотню, то бишь, эскадрон.

– В отпуск приедет?

– Нет. Сказал, служить будет, пока грехи старые не замолит. Ну, беги теперь, звони по хутору.

Семён Михайлович Будённый – легендарный советский полководец, один из отцов-основателей красной кавалерии. Он начинал службу простым кавалеристом. В Первую мировую получил все 4 Георгиевских креста. В Гражданскую воевал за красных, командовал 1-й Конной армией. Дослужился до звания маршала Советского Союза.

Семён Михайлович Будённый стреляет из револьвера, 1920

Мишка во всём помогал по хозяйству Мелеховым. Дуняша надеялась, что из-за этого сердце Ильиничны оттает. Однажды Дуняша увидела, что мать плачет. Девушка обняла Ильиничну и, набравшись храбрости, попросила:
– Маманя, благословите меня с Михаилом.

– Нету тебе моего благословения, не отдам за него! – сердито отказала Ильинична.

– Тогда я уйду! – крикнула Дуняша.

Дуняша открыла свой сундук, начала перекладывать вещи в узелок. Старушка поняла, что дочь не передумает, и сняла с полки икону.

– Этой иконой меня покойная мать благословляла, – сказала Ильинична.

Дуняша благоговейно опустилась на колени. Мать благословила дочь, перекрестив её иконой. Девушка с трепетом поцеловала святой лик.

Вечером Дуняша с Мишкой обнимались.

– Ну зачем в церковь идтить венчаться? Нельзя так, по гражданской росписи? – недовольно спросил Мишка.

– Нет, даже не проси. Маманя и так благословила с кровью.

– Ох, девка, и чего мне с тобой делать? – вздохнул Мишка и поцеловал любимую.

Ильнична стала слабеть и хворать, с трудом справлялась даже с самой лёгкой работой. Однажды она достала смертное – то, в чём её должны хоронить, и положила на видном месте.

– Что это вы, маманя? – испугалась Дуняша.

– Детишков береги, пока Гриша не вернётся. Я уж, видно, не дождусь.

Вечером Ильинична из последних сил поднялась и пошла к забору. Чувствуя близкую смерть, она страстно желала в последний раз увидеть сына. Ей вдруг привиделось, что Гриша уже близко, вот-вот появится в конце улицы.

– Гришенька, родненький, – протянула она руку, – кровинушка моя!

Больше Ильинична с постели не поднималась, и через три дня представилась.

Мишку Кошевого назначили председателем ревкома. Он пришёл в казённый дом, бывшую хату богача Мо́хова. Там было неубрано, пусто. Встретил его старик Михеев, прежний председатель. Старик очень обрадовался, что его сменили. Он достал папки с документами из ящика, свалил на стол:
– Бумаги сдал, а вот и печать хуторская. Деньгов никаких в кассе нет, а пасеки атаманской тебе при Советской власти не полагается.

– Дела принял.

Дома, у крыльца, Мишку встретила Дуняша. Она сияла от счастья и одновременно тревожилась.

– Ты чего? – спросил Мишка.

– Гриша приехал!

– С радостью тебя! – сказал Кошевой после короткой заминки.

– Здравствуй, Миша, – Григорий крепко пожал руку Кошевому.

– Здравствуй.

– Давно не виделись, будто сто лет прошло.

– С прибытием тебя.

– Породнились, значит?

– Пришлось, – шутливо ответил Мишка.

Мишка ушёл в другую комнату, достал большой нож и стал точить его.– Чё это ты? – испугалась Дуняша.– Хочу позвать кого-нить валушка́ (*молодой кастрированный баран) зарезать. Встретить надо хозяина как полагается. И зайди до Прохора Зыкова, пусть достанет самогона. Он в этом деле крепко разбирается.

Дуняша накрывала на стол всё самое лучшее. Григорий любовался её ловкими, справными движениями – хорошая вышла хозяйка.

Заявился Прохор Зыков с двумя кувшинами самогона.
– Григорий Пантелеич! – заулыбался однорукий казак. – Милушка ты мой! Вот уж не думал дождаться! Ты совсем пришёл?

– Совсем.

– До какого чина дослужился?

– Помощник командира полка.

– А чего отпустили?

– Не нужен стал.

– Платона Рябчикова с месяц назад расстреляли, – тихо сказал Прохор.

– Потом погутарим, – так же тихо ответил Григорий.

Вошла Аксинья.

– Здравствуйте! – поклонилась она.

– Садись, односумка! – развеселился Прохор и налил казачке полный стакан водки. – Выпьем!

– С приездом вас, Григорий Пантелеевич! – сказала Аксинья. – С радостью тебя, Дуняша! И меня с радостью!

Посреди застолья Аксинья вышла из комнаты. Вслед за ней вышел и Григорий. В сенях они обнялись, поцеловались.

– Как ты? – спросила Аксинья.

– Всего не перескажешь.

– Придёшь?

– Приду!

Аксинья отправилась к себе, ждать любимого.

Глубокой ночью ушёл домой порядком захмелевший Прохор. Дуняша легла на кровать с детьми в другой комнате и притворилась, что спит. А сама слушала, о чём станут говорить её муж и брат.

– Не по душе тебе мой приезд? – спросил Григорий.

– Не по душе, – кивнул Мишка. – Враги мы с тобой. Много ты бойцов наших загубил.

– Крепкая у тебя память. Ты вот брата Петра убил, я ж не напоминаю.

– Это ты зара́з (*сейчас) добрый. А если бы белые победили, ты б ремни из моей шкуры нарезывал.

– Может кто и резал бы ремни, а я об тебя руки поганить не стал бы.

– А я вот сроду не стеснялся о врагов руки поганить. И зараз не сморгнул бы при нужде!

Дуняша, услышав такие слова, всполошилась, привстала с кровати. Казаки услышали скрип, всё поняли, решили больше Дуняшу не пугать.

– И чего ты боишься? – спросил Григорий. – Что бунтовать буду против Советской власти?

– Думаю, при первой же заварушке переметнёшься к врагам.

– Я своё отслужил. Больше никому служить не хочу – ни революции, ни контрреволюции. Хочу возле детишек, хозяйством заниматься. Вот и всё.

– Это ещё не всё. Ревтрибунал или ЧК не станет слушать, чего ты хочешь, а чего не хочешь. Завтра в станичный ревком иди, стань на учёт. Не пойдёшь – погоню под конвоем! – бросил злобно Мишка и ушёл спать.

Григорий отправился к Аксинье.

– Милый Гриша, – сказала Аксинья, с улыбкой обнимая возлюбленного, – сколько у тебя седых волос. Стареешь, а каким парнем был!

Вдруг кто-то постучал в окно.

Это была Дуняша.

– Братушка, уходи зараз! – сказала девушка, по её щекам текли слёзы. – Приехали к Мишке четверо из станицы. Говорят, тебя арестовывать надо!

– Спасибо, сестра! Ты ступай домой, а то заметят, что ушла.

Аксинья впопыхах собрала вещи Григория.

– Прощай, – сказал казак. – Скоро подам вестку через Прохора. Спросят – скажи, ушёл в Вёшки. Прощай.

Мелехов обнял любимую, поцеловал крепко и ушёл.

Григорий шёл без передыху весь остаток ночи. Под утро его остановили четверо вооружённых конников.

– Кто таков? Коммунист? – спросили они. – Иди вперёд, руки за спину.

Григорий подчинился, пошёл куда указали.

– А вы сами кто такие? – поинтересовался Мелехов.

– Православные. Шагай!

Григория привели в большой дом, полный пьяных людей в разномастной военной форме. За столом сидел Яков Фомин – здоровенный рыжий казак со станицы Еланской. Мелехов его и до войны знал, и не раз пересекался уже в Гражданскую. Фомин сначала воевал за белых, потом взбунтовался и захватил станицу Вёшенскую. Затем перешёл к красным, командовал эскадроном продразвёрстки (*продуктовый налог в 1919-1921 гг).

– Мелехов! – обрадовался Фомин. – Вот уж правда степь широкая, а дорога узкая!

Яков усадил старого знакомца за стол.

– Где сцапали? – спросил Фомин.

– Возле хутора.

– А шёл куды?

– Куды глаза глядят.

– Думаешь, мы тебя в Вёшки повезём, в ревком? Не робей. Мы, брат, перестали служить Советской власти. Думаем поднять казаков. Ты с нами?

– Некуды деваться. Вступаю в твою банду.

– Ты это название брось. Мы себя кличем просто – восставшие люди. Дарю тебе коня!

Яков Фомин поднял своё восстание в 1921-м году. Его лозунгом было: "Советы без большевиков". В разное время под его началом было до нескольких сотен казаков. Встречали их по-разному. В некоторых станицах с хлебом-солью, в иных – с оружием в руках.

Повстанцы приехали на очередной хутор. Один из командиров Фомина обратился с тачанки к собравшемуся народу:
– Казаки! На собственной шкуре ощутили вы, какую тяжёлую ношу возложила на хлеборобов Советская власть. Если её не свергнуть, вы дойдёте до окончательной разрухи! Советской власти не жить!– А тебе? – спросил один из местных казаков, и все рассмеялись.

Фомин увидел, что у помощника не получается привлечь народ, сам взял слово:
– Станичники! С этого дня освобождаем вас от продразвёрстки! Хлеб на приёмные пункты больше не возите! Пора перестать кормить коммунистов-дармоедов! Они на вашем хлебе жируют, но эта чужбинка скоро закончится! Вы – свободные люди! Вооружайтесь и поддерживайте нашу власть! Ура!

Яков был уверен, что местные хором подхватят его "Ура!" Но не тут-то было.

– Власть твоя хорошая, а мыло нам привёз? – спросила одна казачка. – Небось, сразу пойдёте за курями по дворам?

– Как хлеб не возить? – Нынче вы здесь, а завтра ищи ветра в поле. А нам отвечать? – осерчала вторая.

– Ишь, народ мутит! То же мне царь-освободитель с хутора Рубежного! – разъярилась третья.

Фомин хотел было стегануть самую дерзкую казачку нагайкой, но тут издалека донёсся крик:
– Красные!

Фомин, Григорий и ещё два казака укрылись в камышах.

– Это мы ещё поглядим, кто кого, – пригрозил Фомин. – Я оружие не сложу.

– Садитесь вече́рять (*ужинать), разбойнички, – сказал Мелехов.

– Я идейный борец против Советской власти, – возмутился Фомин. – А ты меня обзываешь чёрт знает по-каковски!

– Правильно обзывает, – сказал казак Чумаков, нарезая сало.

Мелехов забрался в лодку.

– Ты чего, бежать вздумал? – рассердился Фомин.

– Бежать некуда, а уйти уйду, не удержишь, – ответил Григорий, отталкиваясь веслом от берега.

– Мелехов, брось, стрелять буду! – пригрозил Яков.

– Не будешь, побоишься. Вам тут тихо жить надо! – заявил Григорий и поплыл прочь.

Он был прав – Фомин не выстрелил, побоялся выдать себя красным.

Ночью в окно Аксиньи постучались. Она выглянула и обомлела – это был Григорий!

– Здравствуй, Ксюша! – сказал Мелехов, обнимая любимую. – Погоди, дверь не открывай, я через окно влезу.

Мелехов тихонько забрался в дом, крепко обнял Аксинью. Та расплакалась.

– Ну как ты? – спросил казак.

– А ежели поймают?

– Пойдёшь со мной на юг? На Кубань, или ещё дальше. Проживём как-нибудь, прокормимся. Едешь?

– А как ты думал? Пе́ши пойду, поползу! А дети как?

– Сперва на Дуняшу оставим, потом заберём.

Аксинья собрала в узелок свой нехитрый скарб и они пошли по предрассветной степи к коням.– Когда-то вот так в Я́годное шли, – сказал Григорий. – Только у тебя узелок был побольше, а мы помоложе.– А ты почему при оружии? – забеспокоилась казачка. – Брось.
– Как от станицы отъедем, брошу.

Григорий и Аксинья сели на коней, неспеша поехали навстречу новой жизни и новому счастью. И вдруг услышали справа грозный окрик:
– Стой!

Тут же засвистели пули.

Григорий хлестнул плетью коня Аксиньи:
– Скачи, Ксюша, да пригинайся ниже!

Трое всадников выстрелили ещё несколько раз и остановились возле креста, где только что были Григорий с Аксиньей.

– Кажись, попал, – сказал один из них.

Они развернулись и поскакали обратно.

Григорий увидел, как Аксинья заваливается набок, понял, что любимая ранена. Он снял её с коня, увидел окровавленную ключицу. Из уголка рта текла струйка крови.

– Хоть слово скажи! – взмолился казак, укладывая Аксинью на землю. – Да что ж это?

Аксинья так и не пришла в сознание, и под утро скончалась. Мелехов похоронил любимую в яру под высоким тополем. Он сел возле могилы и опухшими от слёз глазами смотрел на степь. Но видел он не травы, не реку, не крытые камышом хаты вдалеке, а видел давно погибших людей и собственное счастье, которое тоже осталось там, в прошлом.

Днём к могиле вышел Чумаков.

– Кто же там? – спросил Чумаков, указывая на могильный холмик.

– Жена, – ответил Григорий. – Ты куды собрался?

– Лёгкую жизнь шука́ть (*искать). Может, и ты со мной?

– Лёгкую? Нет, ступай один, – из глаз Григория потекли слёзы.

– А ты куды, домой?

– Домой. Хошь, возьми коня.

– Спаси Христос, – сказал казак, сел на коня Аксиньи и ускакал.

После долгих скитаний, уже в марте, Григорий Мелехов направился домой. Он перешёл Дон по льду, по пути бросил в полынью винтовку, пистолет и патроны.

На улице родного хутора Григорий увидел сына.

– Мишатка, сынок! – позвал Григорий.

Мальчик сначала взглянул с подозрением, а потом узнал отца и прыгнул к нему на шею.

– Сынок, сынок! – сказал Григорий, задыхаясь от переполнявших чувств. – Как вы тут?

– Тётка Дуня здоровая, а Полюшка померла от глотошной. Дядя Михаил на службе.

Казак понёс сына домой.

В этом крепеньком мальчике для Григория отныне заключалась вся жизнь и весь мир.