Тихий Дон, часть 5-я

Дома, на хуторе Татарском, Григорий Мелехов быстро выздоравливал. Пришла весна, зацвели сады на берегах Дона. Поправившись, Григорий вышел прогуляться с женой Натальей.
– Ну, – строго спросила жена, – рассказывай, как пьянствовал и за девками волочился.

– Виноват я перед тобой, Наташка. Сама жизнь виноватым делает и война, так её.

– Сам напаскудил, а на войну сворачиваешь? Жалко, что я тогда не до смерти зарезалась! – с обидой воскликнула Наталья и убежала.

Григорий оседлал коня и поехал на прогулку. На реке, у мостика, он встретил Аксинью, набиравшую воду:
– Здравствуй, Аксинья.

– Здравствуй.

– Сколько лет прошло, а не могу тебя от сердца оторвать, – признался Григорий. – Уже и дети подросли, и сам наполовину седой, а всё разлюбить тебя не могу.

– Идти мне надо.

– А ведь любовь наша у этих самых мостков и зачиналась когда-то, – грустно заметил Мелехов.

Много передумала Аксинья после встречи с Григорием. До самого вечера сидела на лавке, одолеваемая самыми разными чувствами. А как село солнце, она красиво оделась и вышла во двор. Дождавшись, когда Дарья тоже покажется на улице, Аксинья подозвала её:
– Вот тебе, соседка, золотое кольцо.

– И чё нужно за это? – спросила Дарья, довольно разглядывая подарок.

– Позови мне Григория.

– Опять что ли? Ладно, мне его не жалко.

Донско́е войско к этому времени объединилось с Добровольческой армией в Вооружённые Силы Юга России (ВСЮР) – единую белую армию. Это случилось в январе 1919-го года. Главнокомандующим ВСЮР стал генерал Антон Иванович Деникин. Донское войско не было распущено. Хоть оно и являлось составной частью ВСЮР, у него сохранилась прежняя структура.

Генерал Антон Иванович Деникин в 1918-1919 годах

В апреле 1919-го года Штокман и Иван Алексеевич готовились идти с Сердо́бским полком на подавление Вёшенского восстания. Оно вспыхнуло на Дону в тылу Красной армии, пока основные силы красных воевали с ВСЮР. Вдруг в комнату вошёл казак-коммунист Толкачёв:
– Сердобский полк восстал! Сейчас возле церкви митинг, там весь личный состав!

– Я ещё вчера понял по разговорам, куда дело клонится, – вздохнул Штокман, а потом приказал: – Собирайтесь, живо!

Товарищи бросились собирать вещи, но не успели. Открылась дверь, вошли вооружённые солдаты-сердобцы.

– Коммунисты, на митинг. Оружие можете не брать, не в бой идём, – сказали солдаты.

Полк шумел, обсуждая текущее положение, солдаты освистывали идущих коммунистов. Штокман взобрался на трибуну, призвал к тишине.
– Красноармейцы! Вы предаёте власть народа в самый трудный момент! Вас продали генералам! Ваш командир – изменник!

Из толпы понеслось:
– Молчи! Брехня!

– Опомнитесь! – воззвал Штокман. – Вашей рукой пытаются задушить рабоче-крестьянскую власть! Можете убить меня, но не предавайте правое дело!

По команде командира полка Врано́вского, один из солдат выстрелил в Штокмана. Пуля угодила тому в плечо. Но даже раненый, большевик не покинул трибуну. Он продолжил взывать к совести сердобцев. Тогда прозвучал второй выстрел...

И Иосиф Давыдович упал замертво.

Остальных коммунистов взяли в плен и передали восставшим казакам. Окровавленных пленников в изорванной одежде гнали через хутор Татарский, раненый Иван Алексеевич шёл во главе колонны. Некоторые люди освистывали и оплёвывали пленных, а мать Мишки Кошевого, Машутка, Дуняша и некоторые другие сочувствовали им.

– Вашего хуторца́ пригнал, – сказал казак-конвоир. – Полюбуйтесь на его бесстыжие глаза.

– А другой где – Мишка Кошевой? – спросил местный казак.

– Другого нету, только энтот.

Из толпы вышла пьяная Дарья, вдова Петра Мелехова.

– Здорово, куманёк, – зло бросила она Ивану Алексеевичу.

– Здорово, кума, – ответил Котляров, не пряча глаз.

– А расскажи, куманёк, как ты кума своего, моего мужа казнил?

– Не я казнил его.

– Вы с Мишкой казнили! – разъярилась казачка.

Дарья вырвала из рук ближайшего казака винтовку и застрелила Ивана Алексеевича.

Дуняша прибежала домой вся в слезах, забралась на печь.

– Пленных уже провели? – спросил Григорий, войдя в дом.

– Побили их, – рыдая, ответила сестра. – Дашка спьяну своими руками Ивана Алексеевича застрелила.

– Да ну, брешешь! А Штокман? А Кошевой?

– Не было их.

Григорий выбежал во двор, нашёл Дарью, которая спала под амбаром. В гневе Мелехов чуть было не зарубил её, но потом плюнул и ускакал.

Через несколько дней на хуторе Татарском ждали генерала Сидо́рина, недавно назначенного командующим армией Всевеликого Войска Донско́го. Казаки, в основном старики, выстроились в две шеренги напротив друг друга. Все волновались, ведь высокие гости давно не заглядывали в станицу.

Честь встречать гостей хлебом-солью доверили Пантелею Прокофьевичу, чем он очень гордился.

Возле торжественного строя остановился автомобиль. Генерал Сидорин в сопровождении адъютанта, а также двух британских военных, направился к Мелехову.

– Здравствуйте, господа старики! – приветствовал казаков генерал.

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – отозвались хором старые казаки.

Подойдя к Мелехову, генерал отломил кусочек хлеба, макнул в соль и съел.

– Видите, на хуторе остались одни старики, бабы и мальчишки, – сказал Сидорин англичанину. – Все казаки сражаются за наше дело.

Неизвестно, на самом деле генерал Сидорин верил в то, что все казаки поддерживают белых, или просто говорил так, чтобы получить деньги от англичан.

Генерал раскрыл папку и вызвал Мелехову Дарью Тимофеевну. Та подошла.

– Вы вдова убитого хорунжего (*соответствует чину лейтенанта) Петра Мелехова?

– Да.

– Вот вам медаль и 500 рублей за самоличное убийство комиссара Котлярова.

Дома Дарья похвасталась медалью и дала Ильиничне денег, чтобы в церкви отслужили службу по Петру. Потом Дарья начала представлять, как будет командиршей над всеми стариками хутора. Ильинична, Наталья, Дуняша – все смеялись до упаду. А Пантелей Прокофьевич плюнул с досады и ушёл из дому.

Отсмеявшись, Дарья улеглась на кровать и заплакала. Наталья хотела поцеловать её, чтобы утешить, но та отстранилась.

– Не шибко целуй. Заразная я, – сказала Дарья.

– Доигралась, – поняла всё Наталья.

Дело в том, что Дарья встречалась с другими казаками, помимо мужа. Один из них и заразил Дарью.

– Хочу повиниться пред тобой, – сказала Дарья. – Мне всё одно не жить. Вот это колечко мне Аксинья подарила, чтобы я для неё Гришку звала. Хочешь, я у Аксиньи всё допытаюсь, что у них было?

– Не хочу. Ты ведь не из жалости ко мне призналась, – отвернулась Наталья. – А чтобы мне тяжче было.

– Верно. Не мне ж одной страдать. А ты свого дюже любишь?

– Как умею.

– Значит дюже. А мне вот не приходилось. Эх, начать бы сызнова жить, была бы я совсем другой.

Наталья и Ильинична работали в поле, а потом присели перекусить. Ильинична заметила, что невестка опять стала бледная, молчаливая.

– Григорий снова с Аксиньей живёт, – нехотя пояснила Наталья.

– Это и вся беда? Прокофьич мой по молодости не только кобелиной был, но и бил меня до полусмерти. Что ж ты надумала?

– Детей заберу и уйду. А третьего, которым сейчас беременна, не стану рожать, – заплакала Наталья.

– Как язык-то повернулся сказать такое? – рассердилась старушка. – Не смей и думать!

Хлынул дождь. Наталья встала, протянула руки к небу:
– Господи, прокляни ирода проклятого! Покарай, чтобы не жил, не мучал меня! Всю душу он мне вымотал!

Суеверная Ильинична не на шутку перепугалась:
– Что ты? Кому смерти просишь – отцу своих детей? Крестись и проси прощения у бога!

Наталья упала на землю, сотрясаясь в рыданиях, тихонько шепнула "прости".

На следующий день Наталья ушла куда-то с утра, никому ничего не сказав. Домой вернулась лишь после обеда. Лицо у неё было бледное, как снег, шла она с большим трудом, придерживаясь за стену, после себя оставляла на полу кровавые следы.

– Ох, головушка горька! – сплеснула руками Ильинична. – Бяда-то какая!

– Ослобони́лась (*освободилась, т.е. избавилась от плода) я, матушка, – сказала Наталья.

Сев за стол, Наталья без сил уронила голову на столешницу.

– Приготовьте чистое, маманя. Помру я, – тихонько сказала она.

– Молчи, молчи! – расплакалась Ильинична.

Наталья на глазах теряла силы, и родственницы поняли, что она действительно при смерти. Они уложили её на кровать, подвели к ней Мишатку и Полюшку, для прощания.
– Маманька, ты чего? – спросил сын.

– Захворала маманька, – слабым голосом ответила Наталья.

– А ужинать будешь? Я тебе сюда принесу.

– Чистый батя, – с болью сказала Наталья, обнимая сына. – Только сердцем помякше.

Больше ничего не сказала Наталья Мелехова, и вскорости отдала богу душу.

Овдовевший Григорий три дня скакал из части во весь опор, чтобы успеть на похороны.

Всё-таки он успел – покойницу как раз отпевали. Григорий вошёл в дом, снял фуражку, прислонился к стене. Подошёл плачущий Пантелей Прокофьевич.

– Не уберегли, – сказал отец.

Григория сдавили сухие, мучительные рыданья, впервые в жизни ему было так горько.

Весной и летом 1919-го года белые под командованием генерала Деникина успешно наступали. В конце июля передовые части белых казаков стояли под Балашовым, что в современной Саратовской области.

Григорий пил в компании поручика и английского лейтенанта Кэмпбелла. В тот момент казалось, что дни красных сочтены – белые побеждали на всех фронтах. Но англичанин на ломанном русском заявил, что победят красные.

– Я видел, как они шли в атаку в пешем строю на танки, – объяснил лейтенант. – Народ нельзя победить!

– Не верь ему, – отмахнулся поручик. – Ещё как можно. Половину уничтожим, другую половину зажмём в кулак, чтобы и пискнуть не смели!

После этих слов поручик заснул.

– Знаешь, что я тебе скажу, – молвил Мелехов англичанину. – Незачем вам в наши дела мешаться. Езжай домой, а то тебе здесь накостыляют.

Дарья и Дуняша пришли на Дон искупаться. Дарья за последние недели сильно исхудала, перестала краситься, стала сама на себя непохожа. Она никому, кроме Натальи, так и не призналась, что болеет.

– Не гляди на меня, не люблю я этого, – сказала Дарья Дуняше, когда они раздевались.

Дарья не стала снимать исподнее, чтобы Дуняша не увидела язв на её теле.

Дарья поздоровалась с Машуткой Кошевой, которая купалась у берега, и поплыла на середину реки. Она откинулась на спину, проводила глазами парящего в небе сокола.

– Прощай, Дуняха! – крикнула Дарья и ушла под воду.

Дуняша и Машутка сначала решили, что Дарья шутит.

– Ты что, Дашка? Вылазь! – смеясь, крикнула Дуняша.

Прошла минута и стало ясно, что Дарья не выйдет. Девушки побежали домой, крича от страха.

Осенью 1919-го года красные перешли в наступление. Григорий приехал домой. Мать и сестра сообщили ему, что отца недавно белые забрали на фронт.

– Ох и постарел ты, братуха. Серый стал, как бирюк, – Дуняша нежно погладила брата по голове.

– Так и полагается – мне стареть, тебе в пору входить, жениха искать, – ответил Григорий. – Только о Мишке Кошевом и думать забудь. Услышу, что ты о нём сохнуть будешь – на одну ногу наступлю, за другую возьмусь и раздеру, как лягушонка. Поняла?

Григорий вышел во двор покурить, увидел Прохора Зыкова.

– Красные уж скоро подойдут. Ехать когда думаешь? – спросил Прохор.

– Скоро. Думаю взять с собой Аксинью, – ответил Мелехов.

– Коням тяжеловато будет. На холеру она тебе сдалась?

– Тебя не касается!

Зимой Мелехов, Зыков и другие станичники отступали с белыми на юг. Аксинья ехала с ними на телеге.

– Война кончилась, – сказал Прохор. – Пнули нас красные так, что до самого моря будем пятиться, покуда задницей в солёную воду не макнут.

Аксинья рассмеялась.

– Рада, что из хутора вырвалась? – спросил Зыков. – Глупая, неизвестно, чем энта прогулка закончится.

– Хуже не будет, – смеясь, отмахнулась Аксинья.

– Не ругайтесь, – сказал Григорий. – Ещё успеете, дорога длинная.

Через несколько дней Аксинья заболела тифом: у неё был жар, лихорадка, галлюцинации, она никого не узнавала. Казаки остановились на постой у пожилой пары. Хозяйка из жалости разрешила уложить Аксинью на кровать.

Григорий обратился к хозяину, одноногому ветерану:
– Пособи моей беде, Христа ради. Везти её далее нельзя, помрёт. Дозволь оставить у вас, я заплачу.

Григорий положил на стол пачку донских банкнот – все деньги, что были у него.

– Что это за деньги? – поморщился старик. – Николаевских нет? Или хоть керенок?

– Нет. Хочешь, коня отдам.

– Зачем он мне? Всё равно заберуть белые или красные.

Прохор достал пачку царских денег и стукнул ей об стол. Хозяин заулыбался щербатым ртом:
– Ладно, чего уж там, сделаю уважение.

Подошла хозяйка, и они, довольные, пересчитали купюры.

27-го марта 1920-го года Мелехов и Зыков добрались до Новороссийска. В порту стояла страшная давка, ведь кораблей было очень мало, а желающих уехать – очень много. Толпу сдерживали вооруженные офицеры.

Вне очереди пропускали иностранных военных. Необычная синяя форма французов ярко выделялась на фоне серых русских шинелей.

Простых казаков не пускали. Митька Коршунов пытался нахрапом пролезть на трап, но его спихнули в воду. Там он и утоп.

А вот высокопоставленных белых офицеров, наиболее богато одетых дам и господ принимали на борт. Прорвался к шлюпке Евгений Листни́цкий, потерявший на войне руку.

Мелехов и Зыков смотрели на столпотворение со стороны, даже не пытаясь прорваться к причалу.

– Пока воевали, нужны были им, – горько сказал Григорий. – А зара́з (*сейчас) мы им ни к чему. К чёрту их, идём отсюда.

– Подадимся на Тифлис (*Тбилиси), а дальше к туркам, – предложил Зыков. – А ты чего смурной, как рыба?

– Не пойду, да и поздновато тро́шки (*немного). Гляди вон туда.